Дым отечества [СИ] - Татьяна Апраксина

Двадцатилетний коннетабль смотрит на одного из тех товарищей по детским играм, тщательно сохраняя веселое и беспечное выражение лица. Ему хочется плакать, и хуже того, ему кажется, что не пройдет и лунного месяца, как ему можно будет плакать прилюдно, оплакивая погибших в усобице. Этого уже не изменить. Хорошо, что список всех, замешанных в заговоре, давно отправился к брату. Хорошо, что Луи только и ждет его возвращения, чтобы начать наводить порядок при дворе и в провинциях.

Очень больно, что вырывать с корнем придется не какую-то чужую и далекую измену, а тех, с кем знаком с первых шагов, с первых слов. Раскалывается не просто детское товарищество, а что-то большее.

Раскалывается… нет, не из-за пустяка. Он мог бы сказать тогда, у границы, что его брат, дотошный, предусмотрительный, мнительный брат, предусмотрел и неожиданности. В том числе, и такие. Жанно мог сказать. Тогда гроза разразилась бы не сейчас, а позже. Где-нибудь, когда-нибудь. И застала бы Жанно врасплох. Сейчас — если никто не зайдет слишком далеко — большинство можно будет поставить на колени. И помиловать.

Но он мог бы сказать. И сказал бы, если бы Пьер его спросил. Если бы его хоть кто-нибудь спросил. Прямо.

— Жанно… — говорит младший де ла Валле, и голос у него вибрирует, как тетива. — Жанно, прошу тебя, пусть впереди скачет достаточный отряд. Позволь мне вести его. Позволь мне надеть твои доспехи! Ты увидишь… я докажу тебе…

— Ты хочешь меня оскорбить? — еще в шутку, еще с улыбкой спрашивает коннетабль. Он может, если нужно, оскорбиться и по-настоящему, так, что содрогнется весь белокаменный южный замок. Он толкает своего приближенного в плечо, дружески, как раньше. — Твое место рядом со мной, помнишь ты это еще или нет?

Теперь: Людовик Аурелианский, восьмой король этого имени

Герцогиня Беневентская смотрит на мир внимательно и слегка удивленно, но по-прежнему доброжелательно. Услышав, что за время беспамятства, скорее всего, потеряла ребенка, только сдвигает брови слегка, потом ее лицо вновь разглаживается. Госпожа герцогиня все еще слаба и врачи настаивают на том, что она не имеет права совершать над собой усилия и подвергать себя воздействию злотворных уличных миазмов.

Госпожа королева полностью согласна с медиками — и, вероятно, не захочет выпускать свойственницу из своих покоев, даже когда врачи скажут, что это возможно.

Может быть, поэтому Людовику мерещится во всех помещениях едва различимый запах крови и врачебных курений. След того дня.

Шарлотта спрашивает о дочери. О вестях из Ромы. И о том, что произошло в Орлеане во время ее болезни. Первые два вопроса она задавала, едва придя в себя. Третий сегодня задала впервые и, кажется, едва ли не в тот момент, как осознала: готова услышать. Должна услышать.

— Ничего не произошло, — говорит Жанна, гладя узкое бледное запястье. — Было много шума, безобразий и поединков. Даже один дом сожгли. Больше ничего. Любезный твой еще не прибыл, без него, видать, не рискуют…

— Дорогая… — тихо говорит король.

— Не прерывайте меня, супруг мой, когда я говорю чистую правду. — Жанна умеет говорить решительным шепотом. — Все в порядке. Меня уже почти убедили, что наш пока еще наследник ни при чем. Я уже почти поверила, что все это ромские свары и козни.

— Мой супруг? — спрашивает Шарлотта.

По пятидневной давности новостям — жив, по-прежнему болен, но умирать явно не собирается, очень занят выборами следующего Папы… и возможно, преуспел в этом больше, чем многим хотелось бы.

Людовик не знает, чего хотелось бы ему.

Если бы покушался Клод или люди Клода, если бы целью была Жанна и ее ребенок — путь короля был бы прям и можно было бы надеяться, что по ту сторону моря крови все закончится.

Если кузен невиновен, если он был жертвой измены, а не изменником — значит там, в темноте, где не увидеть, не ощутить, ходят другие и мы воистину не знаем ни часа, ни срока, но секира лежит при корнях…

— Судя по новостям, ваш супруг преуспевает в продвижении своего кандидата. Отчеты о его здоровье тоже куда более утешительны, чем о вашем, дорогая Шарлотта. Заставили вы нас беспокоиться, — вздыхает король, не зная, что еще сказать. О расследовании и мести — потом. Хотя… есть вопросы, ответы на которые прояснят дело. Король кладет руку на плечо супруге.

— Шарлотта, любимая моя сестра, я вынуждена кое о чем спросить тебя, — осторожно говорит Жанна. — Только в интересах установления истины. Ты ведь знаешь, я, хоть и не понимаю тебя, не осуждаю. Скажи, милая моя… кому ты говорила о том, что беременна?

— Я… Я не… — Глаза у Шарлотты прозрачные, как хрусталь, сияющие и изумленные как у невинного ангела. — Я не помню. Голова кружится…

Хотела сказать «я не говорила никому»? Передумала? Решила солгать — или наоборот? Поняла, что не помнит?

Король думал — лучше бы папский сын увез жену к себе в Рому. Лучше бы увез. Тогда мы бы не путались здесь в двух женщинах, как в лесу.

Лучше бы увез. Если кузен невиновен, то что же это будет — потерять дитя, первое, единственное, потерять нерожденным из-за глупой интриги.

Этот де Сен-Круа не умрет, пока не расскажет все, что он знает. Может быть, и после этого он умрет не сразу. Но он расскажет. И никакая сила не сможет оказать милость тем, кого он пытается защитить своим молчанием. Никакая. Сын Божий чудом спасся из Вифлеема — Он поймет.

Только пока дурак молчит, что бы с ним не делали, а с ним велено делать все, что необходимо, чтобы разговорить — лишь бы дожил до возвращения кузена. До казни уже необязательно, но Клод не потерпит, если его человек умрет под следствием, ни в чем не сознавшись. Еще два дня ему молчать, палачам стараться, монахам стыдить, а д'Анже брезгливо морщить нос в надушенный платок.

Если кузен прибудет. Если почтовый голубь принес правдивое письмо, а не обманный маневр. Если же не поспеет в срок, это равносильно признанию.

Тогда: Жан Валуа, герцог Алансонский, коннетабль Аурелии

Молодой король идет на Орлеан, чтобы вернуть себе трон, говорили в армии, говорили по обочинам дорог, когда армия, поднимая осеннюю пыль, возвращалась на север.

У нас есть войско, у нас есть брачный контракт, у нас есть сила и право, говорил, лаская укрытый на груди футляр, посланник архиепископа Тулузского, любимый его племянник, отправленный в свите коннетабля с ценнейшим свидетельством прав на престол.

Вы направляетесь